Канцоны трубадуров выражают единственную эмоциональную дилемму, в которой радость любви смешивается со страданием и горем безответной или наполовину отплаченной страсти. Фантастическая и, в конечном счёте, безличная природа этой любви явно подразумевается тем, как недоступная возлюбленная восхваляется в обычных, почти пустых фразах — как будто все поэты пытаются описать одну и ту же даму, которая никогда не появляется как настоящая женщина вообще. То же самое качество проявляется и в стихах, написанных женщинами. Рыцарь наделён странной условностью, как если бы он был типом (или архетипом), а не реальной личностью. Тоска и страдания поэта выражены очень пространно, но причина страдания кажется менее важной, чем следствие. Возможно, в этом и заключается главный смысл всего происходящего. Поэта занимает не действительность возлюбленного, а эмоции, которые возлюбленный пробуждает в любящем. Возлюбленный — это, в сущности, своего рода зеркало. То, что видит влюблённый, — это не личность, а смутно видимая, ускользающая сущность, проекция чего-то внутри себя. Выражаясь более грубо, куртуазная любовь — это нарциссическая любовь, как говорит нам один из поэтов:
«Я больше не властен над собой с того дня, как она позволила мне взглянуть в её глаза, в то зеркало, которое так радует меня. Зеркало, с тех пор как я увидел себя в тебе, мои глубокие вздохи убивают меня, и я теряюсь, как прекрасный нарцисс, потерявшийся в фонтане».1
В этом гипнотическом состоянии романтического очарования человек испытывает экзальтацию и всемогущество, присущие самому раннему слиянию с дарующей жизнь матерью, которую Фрейд называл идеалом эго. Иными словами, в глазах возлюбленного мы видим отражение того внутреннего «образа души», который Юнг называл Анимой или Анимусом — символом творческой силы и тайны бессознательной психики. Платон выразился более изящно, чем они оба, двумя тысячелетиями раньше:
«Состояние, о котором у меня речь, прекрасный мой мальчик, люди зовут Эротом, а боги — ты, наверное, улыбнёшься новизне прозвания… Каждый выбирает среди красавцев возлюбленного себе по нраву и, словно это и есть Эрот, делает из него для себя кумира и украшает его, словно для священнодействий. Спутники Зевса ищут Зевсовой души в своём возлюбленном: они смотрят, склонен ли он по своей природе быть философом и вождём, и, когда найдут такого, влюбляются и делают всё, чтобы он таким стал… Он любит, но не знает, что именно. Он не понимает своего состояния и не умеет его выразить; наподобие заразившегося от другого глазной болезнью, он не может найти её причину – от него утаилось, что во влюблённом, словно в зеркале, он видит самого себя; когда тот здесь, у возлюблённого, как и у него самого, утихает боль, когда его нет, возлюбленный тоскует по влюблённому так же, как тот по нему».2
